Всегда ли человек имеет право судить? И даже если такое право имеется, как ему кажется, может ли он не думать о последствиях для других людей, которые никак не виновны перед ним, но чьи судьбы его месть перемалывает как жернова, хищно чавкая человеческой плотью в том числе и его собственной.
* * *
Просторный кабинет. В нем стоит длинный стол для заседаний. В торце приставлен другой, рабочий, стол, за которым сидит мужчина лет тридцати-тридцати пяти по виду, спиной к единственному окну, что-то внимательно читающий, изредка делающий пометки в блокноте. На стенах висят несколько стендов с какими-то цифрами и графиками, встроенные в стену местными умельцами два книжных шкафа забиты книгами. На самодельной подставке слева от сидящего в углу бюст Ленина. В комнате тихо, слышен лишь шелест переворачиваемых страниц.
Дверь в кабинет с табличкой «Партком» резко открылась, пискнув просевшим углом по задравшейся дерево-плите пола. В кабинет вошел невысокий крепыш чем-то похожий на сидящего за столом.
- Разрешите, Иван Михайлович? - подчеркнуто официально спросил вошедший и остановился в ожидании ответа.
Парторг, а это он сидел за столом, оторвался от бумаг, довольный улыбнулся и приглашающе махнул рукой.
- О! Приветик, братишка! Заходи, не придуривайся.
Он поднялся и с радостной улыбкой обнял вошедшего.
- Да я на минутку забежал. Бригада уже загрузилась, ехать надо.
- Опять на месяц?
- Ну а что делать? Они ж на деляне жить не будут, а возить некому, сам знаешь. Так что придется опять в ссылку. - вошедший весело засмеялся, сразу растеряв свой напускной официальный вид.
- В ссылку. Ты смотри что бы опять никто не накатал письмо Марии, а то точно ведь будешь ночевать в пригоне в следующий раз.
- Не. Тут вроде как все нормальные мужики. Петра в этот раз не взяли. Донял прошлый раз, блядь, всех. Надоел со своими дурацкими шуточками. И письмо его работа. Хотел морду набить, да не стал с говном связываться. Тебе, братишка, спасибо за помощь, еще раз. Не знаю как бы и отбился без тебя. Вот, сука, надо ж такое придумать! От любовницы письмо...
- Ладно, не заводись. Что упало — то пропало. Мария тоже не дура. Садись, говорю тебе.
- Дак, на секунду ж я, говорю!
- Ну вот секунду и посиди. Зачем пришел-то?
- Да тут такая история, - он слегка замялся, будто не находил нужных слов. - Вроде и ерунда полная, но что-то мне это дело не по нутру.
- Тут, понимаешь, такое дело. Федька Шуба на ремонт со своим молоковозом стал.
- Ну знаю.
- Он ходовую быстро перебрал и пока Иван Антонович движок собирает, Петрович загнал его дежурным в калориферную, чтоб не болтался по гаражу без дела. А работы-то там пару раз кнопку нажать за смену. Блин, подговорил вчера мужиков. Поддали маленько, одним словом. Ну и начал нести что попало. Скоро, говорит, Советской власти кранты придут и он, мол, посчитается тогда с нами.
- С кем это, с нами?
- Ну с тобой и со мной.
- Не понял. За что это?
- А ваш, говорит, дед, сука партийная, его деда в тридцатых раскулачивал. Пришло, мол, время отомстить.
- Так он же сам коммунист.
- Такой видать коммунист. А ты его все поддерживал. Прокололся ты тут, брательник.
- Да подожди ты, ерунда это все. Что с пьяни не наболтаешь. Ну ляпнул и забыл.
- Не. Хлопцы говорят уже не первый раз плетет подобное. Вроде как на серьезе.
- В самом деле, серьезно? Что-то однако не верится.
- Ну!
- Ладно, Генуська. Спасибо что сказал. Я с ним постараюсь по душам поговорить. Не переживай, разберемся. Не идиот же он в самом деле. Когда это было! Да если и было, кто знает что и как.
- Ну и хорошо. А то что-то у меня душа болит, блин. Уезжать не хочется.
- Перестань. Все будет нормально. Я за твоими прослежу. Хоть и не укладывается в голове все это.
- Ну и хорошо, брат. Бывай. Побег я, а то мужики уже поди костерят меня на чем свет стоит.
- Давай, братишка!
Они обменялись крепким рукопожатием и Геннадий ушел. Иван Михайлович постоял некоторое время в раздумье, потом махнул рукой и опять уткнулся в бумаги.
* * *
Иван Михайлович пришел в автопарк рано утром. Шофера в большинстве своем уже разъехались по путевкам. В гараже остались одни ремонтники. Тишину помещения лишь изредка нарушало лязганье металла об метал, в сварочном цехе шипел автоген, да тарахтел приглушенно за стеной обкатываемый движок в моторном цехе.
Он вошел через обитую железом дверь, устроенную в полотнище больших воротах, отряхнул с ботинок снег, постоял прислушиваясь и направился в моторный. Там колдовал над очередным двигателем Иван Антонович, одновременно присматривая за стендом, на котором притирался отремонтированный уже мотор. Это был замечательный моторист, специалист от бога. Не найти было такого мотора, который бы он не оживил. Начальство относилось к нему прямо таки бережно. Ценило его. Иван Антонович, уже в возрасте, крепкого телосложения мужчина одетый в замасленный комбинезон, поверх которого был повязан кожаный фартук. Он что-то тихонько насвистывал себе под нос, что именно слышно не было из-за тарахтенья испытательного стенда.
Иван Михайлович поздоровался, стараясь перекричать шум.
- Добрый день, моторный бог! - Иван Михайлович протянул обе руки для приветствия на казахский манер. Иван Антонович это любил.
- А, Иван Михайлович, здравствуйте, здравствуйте? Какими судьбами в наши края? - хоть Иван Антонович и был почти в два раза старше парторга, обращался к нему уважительно, на «вы». В свое время Иван Михайлович пытался исправить это дело, было как-то неловко слышать «выканье» от пожилого человека, но на Ивана Антоновича это никак не повлияло. Так и остался каждый при своем.
- Да вот хочу узнать как тут мое стальное сердце, которое огненный мотор, - пошутил парторг. - Привезли коленвал?
- Да привезти-то привезли. Ешкин свет. Все шейки и коренные, и шатунные под второй ремонтный вышли, однако. Вот беда. А мы то вкладыши припасли ноль-двадцать пять. Теперь не знаю что и делать.
В этот момент подошел заведующий автопарком, завидев парторга. Молодой парень в такой же как у моториста спецодежде, только чистой и аккуратно выглаженной. Только-только закончил институт. Но уже показал себя хорошим руководителем. Все обращались к нему на "ты", а звали по отчеству. Поздоровался.
- Хорошо ему влил ваш Серега. Будь он неладен! Все! Отправил к чертям собачьим на ферму. Сто лет он тут не нужен, такой водятел.
- Да, не красиво получилось. И я тут виноват, недосмотрел. А кто ж теперь ремонтом будет заниматься? Опять кого-то ко мне на исправление направишь?
- А, Женьку Волобуева приставил. Парнишка ничего вроде как.
- Это Михаила Федоровича что ль сынок? Так он же только после автошколы! Два таких водителя, рискуешь, Петрович.
- Ничего, Иван Михайлович, не прибедняйтесь, такого шофера как Вы еще поискать. А что ж, что Женька после школы, паренек старательный, у них вся семья работящая. (у деревенских это была самая надежная характеристика). Да и телипаться не будет где попало по ночам. Справится, думаю.
Иван Михайлович засмеялся: «Ох и хитрый ты, Петрович!»
- Да какой есть, - отшутился завгар.
- Что теперь делать будем? В город ехать на добычу?
- Нет. Бесполезно. Я к самому Сухорукову заходил. Объяснил что на Ваш УАЗик. Он всех завскладов заставил перерыть заначки. Ничего нету. Я уж и всех знакомых завгаров обзвонил. УАЗиков-то в районе сколь? С гулькин нос.
- Не знала баба хлопот — так купила порося. На ремзавод, что ль, придется ехать?
- А куда деваться?
- Чур, вместе едем.
- Без проблем! Я, понятное дело, прихвачу рыбки, мужики просили в прошлый раз. Но может так повернуться, что и к директору придется обращаться. Без Вас никак. Ваш же однокурсник, - и завгар, и моторист заулыбались.
О директоре ремзавода ходила дурная слава. И к нему старались не обращаться без острейшей необходимости.
- К-х-м! Обратимся, коли понадобится. Не переживай, Петрович. На недельке сможем выбраться?
- Да в следующий вторник и рванем.
- Ну и хорошо. А это чей моторюга, Иван Антонович? - кивнул парторг на испытательный стенд.
- Да молоковозный.
- Федора Шубы, что ль?
- Его.
- А где он сам?
- Да в калориферной сидит, - вмешался заведующий. - Еще один кандидат в знатные животноводы. Еще раз повторится такое, выгоню на хрен, не посмотрю что молоковозчик классный. Что хотите со мной делайте — выгоню!
- Да ничего я с тобой делать не буду. Поступай как знаешь. А что случилось-то?
- Вчера, гад, сбил мужиков на пьянку. Да и ладно бы, выпили и разошлись. Он же не может без фокусов. Выключил калорифер и ушел домой, на фик. Сегодня еле позаводили все что под сосками. Как чувствовал, заставил всех наружных перейти на антифриз. А так бы пол парка разморозили. Ну не гад ли? Теперь на глаза боится показаться.
- А еще партийный, - помолчав, добавил завгар. Эта фраза была явно лишней. Она прозвучала как укор. Иван Антонович неодобрительно хмыкнул: «Ну причем тут это!» Было видно, что слова эти задели парторга за живое. Он нахмурился. Но голос был по прежнему ровен и спокоен.
- Ты, это, Петрович, подожди, не пори горячку. Я с ним поговорю. Прошу тебя.
Заведующий автопарком лишь махнул рукой, мол, делайте что хотите, но по насупленному виду было ясно, что от своего он не отступит, если потребуется.
Извинившись, Иван Михайлович направился в калориферную. Так называлась небольшая комната, единственным агрегатом в которой был мощный теплогенератор, обдувавший через систему труб и шлангов двигатели автомобилей, которые не помещались в теплом гараже. Кроме генератора в помещении стоял еще топчан, сколоченный из плохо обструганных досок, поверх которых валялся замызганный тюфяк, накрытый неожиданно чистым куском мешковины. На этом топчане и сидел Федор Шуба под пятисот ваттной лампой, свисавшей с закопченного потолка.
Неодобрительно глянув на ничем не защищенный баллон электролампочки, парторг раздраженно подумал, куда это смотрит инженер по технике безопасности. Придется вправить мозги. Подавив раздражение, поздоровался.
- Добрый день, Федор Семенович!
Федька что-то буркнул в ответ, мало похожее на приветствие.
- Как у тебя тут делишки? Что-то ты какой-то квелый. Перепил что ли?
Федька опять что-то буркнул, в смысле чего спрашиваешь, коли сам все знаешь. Иван Михайлович опустился на топчан. Федька подвинулся. И тут Иван Михайлович увидел толстенную подшивку журнала «Огонек».
- Из библиотеки, что ли? - кивнул он на подшивку.
- Да нет, - впервые внятно произнес Федор.
- А чье же это? Что из тебя каждое слово надо вытягивать, вроде не в гестапо.
- Да-а, Николая Николаевича, - Федька непроизвольно втянул голову в плечи. И этот жест показал, без всяких слов, правоту парторговой догадки. Журналы были здесь явно не случайно.
- Высоцкого, что-ли?
- Ну... Да!
Высоцкий Николай Николаевич, учитель истории в местной десятилетке, слыл в селе как упертый антисоветчик. Ходили слухи, что он даже где-то на Украине привлекался за не красивые дела. Поговаривали, что и здесь-то он появился не по собственному желанию. При виде этих журналов стало как-то неприятно, засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия. Прозевал, подумал парторг, прошляпил.
Ему вдруг расхотелось разбираться во вчерашнем происшествии. И сам неожиданно для себя спросил:
- Федор, что это ты тут в последнее время такое несешь?
Федька молчал, сделав вид, что не понял вопроса.
- Кому это ты собрался мстить и за что?
Федька неожиданно поднял голову, даже плечи расправились, в глазах мелькнул злой огонек.
- А то ты не знаешь!
- Да знать-то знаю, но хотелось бы от тебя услышать, подробнее.
- Как коммунист коммунисту, - съерничал Федька.
- А хоть бы и так. Ты то из партии пока не вышел.
- Не вышел, так выйду из вашей партии. И судьбу деда не прощу вам никогда!
Разговор явно не задался. Иван Михайлович не ожидал такой реакции. Он помолчал, стараясь успокоиться. Обругав себя последними словами, сам не выдержал и Федора завел.
- Федор Семенович, давай поспокойнее. К нам с братом-то какие могут быть претензии? Ни ты ни мы и глазом дедов не видели. Что там и как было. Мы же ничего не знаем. Как можно так судить людей?
- Ваш дед был председателем сельсовета. И раскулачивал моего деда. Этого достаточно, деяние, как говорится, не требует дополнительных доказательств. Я имею право судить! «Ого как!» - подумал Иван, но сделал вид, что не обратил внимания на эти слова.
- Правильно, мой дед был председателем сельсовета. Наверное, не плохим, коли кулаки стреляли в него. А может где и не прав был. Такие дела тогда были! Да и твой дед вряд ли был белым и пушистым. А, Федор? Раз раскулачили — значит мироед был. Значит было за что!
- Кулак, кулак. Какой кулак? Две коровенки, да две лошадки — вот и все добро. А у вас глаза горели на чужое, горбом своим нажитое.
- Ну положим, у меня ни на что глаз не горел. Мы же с тобой друг друга знаем с детства, Федор. Я же всегда был за тебя. Вот и новый автомобиль ты получил ведь не по очереди. Я взял грех на душу.
- Че ты мне все попрекаешь! Чихать я хотел на твой автомобиль. Вместе с твоим совхозом! А деда вы угробили. Как ушел на поселение так и сгинул в ваших застенках.
На это Ивану ответить было не чего. Он просто не знал этой истории. Но душой чувствовал, что тут что-то не так.
- Надо разобраться, - решил он про себя. А в слух сказал:
- Ладно, не будем пороть горячку. Что бы я сейчас ни сказал ты не примешь. Успокойся просто, хорошенько подумай. Чтобы потом не было стыдно перед людьми. А успокоишься — тогда и поговорим, по делу. Договорились?
Федор отвернулся, не сказав ни слова.
* * *
В обеденный перерыв Иван не стал заходить домой. Прошел мимо своего двора, направившись в дальний конец села где жида его мать.
Мать как всегда обрадовалась его приходу, усадила за стол, налила здоровенную чашку борща, положила кусок мяса. «Как вроде ждала, - подумал Иван».
Насытившись, сел у печки, закурил.
- Ванечка, - осторожно спросила мама, - что-нибудь случилось?
- Да не, все нормально.
- Где же оно будет нормальным, сынок, коли в Москве такое творится. Телевизор включать страшно. Ясно же, что это и по тебе прокатит. А ты у нас как дед, тот точно такой же был упертый. Людей ему было жалко. А люди вряд ли вас, таких, пожалеют.
- Мам, ты вот о деде вспомнила. А что тут такое было с дедом Шубой? В тридцатых или раньше.
- Какой Шуба? Антон, что ли? Кулак, который?
- Ну, дед Федьки Шубы.
- Да по материной линии, или правильнее сказать бабкиной, у него дед был нормальный, работяга. А вот Антон. Да! Этот был мироед настоящий. Знатный зверюга!
- В каком смысле, мироед? Федька говорит, что раскулачили за пару лошадей, все имущество нажитое своим горбом разделили. В ссылке и сгинул, может расстреляли.
- И кто же это ему, болезному, напел-то? У Антона Шубы, сынок, земли было не мерено. Вот, почитай, все нынешнее третье отделение и было евоным. Там потом колхоз «имени Чапаева» стал. Целый колхоз! Пол деревни на этом жило после. Мельница ветряная была у него. На бугре стояла, где нынче второе отделение. Как раскулачивать начали, запалил, ирод, все: и мельницу, и лабазы. День был ветреный, ветряк-то раскрутился сильно, крылья оторвались да в деревню полетели. Еще несколько дворов сгорело. Хавронья вон, наша соседка, одна жила с тремя детьми, без мужа, где-то в Пруссии погиб в германскую, так они сгорели до тла. Если бы не колхоз не выжили бы. У него же вся деревня была в долгу. Сынок! Поджег и сбежал. Его то посадили уже опосля, может и за что другое. А Нюрку с детьми не тронули, правда, переселили в соседнюю деревню. На следующий год вернулись обратно.
Иван сидел ошарашенный открывшейся ему правдой. И ведь никогда об этом не говорили. Да и то, зачем прошлое ворошить. Но ведь ворохнулось же.
- И нигде он, ни в каких тюрьмах, не сгинул. Бросил он семью, Ванечка. Женился в Томске на городской. Году в шестидесятом приезжал сюда на побывку. Но в деревню не сунулся. В райцентре у свояка остановился. Нюрка, жена его, ездила к нему, как узнала. Только он к тому сроку уже смотался назад в город. Помер уже лет за восемьдесят. А, тятя, твой дедушка, в сорок втором под Старой Русой головушку сложил. Я конечно, сынок, малой тогда была всего этого не помню, но мама рассказывала. Завесит окна одеялами, чтобы не видно было кто в хате. А они по окнам стреляли, убить тятю хотели или нас кто под руку попадется. Как он выжил?
Иван почувствовал как в душе его закипает злость. Надо же как оно повернулось. А он чуть ли не оправдываться начал. Дурак. Ну, теперь есть о чем говорить. На днях и пойду.
* * *
Они сидели в холодной бане. На полу стоял фонарь «Летучая мышь». На полке бутылка водки. Закуска.
- Ну и чего ты, дурень, запаниковал? Какая теперь он власть. Закончилась их босяцкая власть. Наша наступает. И тогда припомним, все припомним. Ох, все!
- Или ты не веришь, что десятки миллионов ухлопали для своего светлого будущего?
- Да верю я. Почему? Только это будущее... оно вроде и у меня черным не было.
- Растоптали ведь человека. Угробили народ. Работать отучили. Да без хозяина и немудрено.
- Да вроде так, - уныло промолвил Федька, - почитаешь «Огонек» - все вроде правильно. И детей всю жизнь мучили, как в концлагере жили. Он помолчал, глядя на огонь фонаря.
- А знаешь, Николай Николаевич, - оживился внезапно Федор, - в пионерлагере у нас была самая сильная футбольная команда. Мы были все деревенские, нашинские. Громили городских только так. 10 — 0! Федор улыбнулся. Потом скис опять.
- В пионерском лагере, - передразнил Высоцкий Федьку, - футбол. А разве не издевались над твоей человеческой гордостью? Не заставляли песни петь хором или в милитаризованные «Зарницы» играть? Не заставляли?
- Заставляли, играли, - Федька тяжело вздохнул. И было не понятно осуждает он сказанное или одобряет. Опять помолчали.
- Да правда ли пишется в том «Огоньке»? - засомневался Федор. Видимо воспоминания о пионерском прошлом никак не состыковывались с журнальным писанием.
- Как ты смеешь сомневаться? Это же святые люди! Это же совесть нации! Только правда, чистейшая правда!
- Ты же давеча говорил, что, мол, совесть нации всю извели еще большевики. Или осталась?
Возмущению Высоцкого предела не было.
- Тебе, дураку, сколько можно рассказывать! Когда ты уже выдавишь из себя раба. Станешь по-настоящему свободным человеком?
- Да ни Иван, ни Генка ничего плохого мне не сделали. В самом деле черте когда все было. Чего теперь вспоминать.
- Помнить надо всегда. Это хорошее забывается, а обиды никогда. Запомни это на всю жизнь! Человек должен иметь право судить. Даже через поколение. Лишь тогда можно стать свободным человеком.
- Но мне же никогда и никто не припоминал прошлое. Да и откуда оно, прошлое, у меня взялось? Я ж всю жизнь на глазах у людей. Никто ни разу не вякнул.
- На, выпей. Помянем всех невинно убиенных. Твоего деда-страдальца, - водка на холоде забулькала как-то тягуче, как жидкое глицериновое мыло. - И нечего отступать. Как решили так и сделаем. Наказать гада следует как положено. Освободи свою душу. Как они твоего деда шлепнули, светлая ему память. Да и страшного то ничего нет. Подпалишь сеновал, всего лишь. Ну сгорит! На первый случай. Еще из совхоза привезет. Подумаешь. Пей! И вперед!
* * *
Федька трясущимися непослушными руками ухватился за штакетник чтобы не упасть. Сердце колотилось как бешеное. От водки, от бега, от сделанного им только что. Они остановились в тесном переулочке на краю огорода Степана Полоза, там где его дворище примыкало к березовой роще. У них за спиной разгорался алый цветок пламени. Поднявшийся к ночи ветер мел снежную поземку, рвал огненное полотнище. Пламя разгоралось все больше и больше. Послышались людские крики. Было слышно как на территории автопарка забегали люди, видать выгоняли пожарную машину. И действительно, через минуту машина рявкнула сиреной уже совсем близко.
- Слушай, Николай Николаевич, горит-то уж больно сильно. Сеновал вроде не должен так. - задыхаясь спросил Федька.
- А это не сеновал, - спокойно заметил другой. Это горит дом.
- Так я же только сеновал. Он же отдельно стоит. Как же... Ты же говорил...
- Мало ли что я тебе говорил. Все очень просто. Этот гребаный парторг сено себе всегда в последнюю очередь завозит. Чтобы вы...бнуться перед народом. Вот сегодня и привезли. Вечером уже. Растянулось оно до самого сарая, а сарай-то вместе с домом. Х-х-е. И собрание, опять же, сегодня партейное, он так и сказал, намеренно уродуя слово, отчетно-выборное. И Ванька там и его женушка. Так что разгорится что надо. Не переживай!
И в этот миг сквозь зловеще гудящее пламя, сквозь ружейную пальбу лопающегося шифера, сквозь людские крики и причитания прорвался нечеловеческий вопль. Кричала не женщина. Люди так не кричат. Кричало смертельно раненое существо. Страшно. Невыносимо.
- Славочка-а-а, сыночек!!!
И тут на Федьку обрушилось понимание. Хмель выдуло будто в трубу. На голове зашевелились волосы. Славка. Ванькин сынок! Он упал задом в сугроб, будто от сокрушительного удара в грудь. Перехватило от ужаса дыхание.
- А-а-а! - заскулил Федька, катаясь по земле. - Я же сам его нес домой. Нога. На горке. Он же в доме был! Сгорел. За живо! Мы же его за живо! А-а-а! За живо!
Высоцкий зло пнул его по ребрам.
- Заткнись, сука! еще ничего не известно. орет баба ну и пусть орет. Потом, никто не знает поджигателя. И не мы, а ты поджег. Замолчи падла. Туда ему этому гаденышу и дорога если и так.
И куда-то вмиг исчезло грустно-утонченное лицо, рассуждающее над очередным номером «Огонька», сгинули умные слова об истории, о народе, о репрессиях, о слезинке ребенка остался лишь зверь в человеческом обличье в своей первозданной ненависти и жестокости, не способный даже на миг на человеческое сочувствие. Даже к невинному мальчику, у которого они только что отняли жизнь, превратив его последние секунды в страшную огненную муку. В Огненную Геену. в сущности ради забавы!
Федька вдруг замолчал, словно прислушиваясь к чему то внутри себя. Медленно поднялся и также медленно, пошатываясь, пошел на Высоцкого. Какое-то детское недоумение читалось в его глазах, подсвеченных уже достигшими небес языками пламени: как же я так, как же я мог? Зачем все это! Он, он всему виной, этот вонючий интеллигентишка, этот дьявольский слизень, это он все сотворил. И если его сейчас убить, вычеркнуть из жизни, как нелепую помарку на белоснежном листе, все вернется на свои места, исчезнут эти адские языки пламени, умолкнут эти людские вопли.
- Ты, гад. Ты, гад. Ты, гад. - он больше ничего не мог вымолвить. Он ненавидел сейчас это, некогда нравившееся ему интеллигентное лицо, скрюченные пальцы рук жаждали лишь одного — порвать этого падлу в клочья, разорвать глотку, уничтожить. Испепелить как он испепелил мальчика. Мальчика!
Высоцкий мгновенно понял что будет сейчас делать Федор. Он рванулся в сторону, ускользая от тянущихся к нему рук, и нанес страшный удар в голову. Удар был такой силы, что Федька потерял сознание.
Очнулся он от холода, поднялся на ноги и, шатаясь от невыносимой боли в голове, побрел домой. Старушка мать, с которой он жил, решила, что Федька перепил лишнего и не стала будить его даже утром. Была суббота и на работу можно было не идти.
* * *
Сыночка хоронили в воскресенье. То что от него осталось. Иван ходил черный как земля. Разговаривать не мог. Нина стала заговариваться. Она все просила: «Вынесите сыночка на улицу. Ему душно, жарко в доме. Вынесите его на воздух!» Люди, как могли, успокаивали их. Кто обнимет, кто просто коснется рукой. и тишина, ужасающая тишина сопереживания. Никто не разговаривал, все сочувствовали молча. Какие слова существуют для этого скорбного мига?! Какая казнь может сравниться с той, что обрушилась на этих двоих?
Федька пришел на кладбище вместе со всем селом. Столько людей вокруг. Но он никого не видел. Ни скорбных лиц односельчан, ни настороженной рожи Высоцкого. Ничего кроме маленького красненького гробика. Такого маленького. Такого...
- Что же я, тварь подколодная, натворил? — лишь одна эта фраза стучала и стучала в пустой голове. Не умолкала ни на минуту и когда шел домой, и когда в гараже отрезал кусок парашютного стропа, и когда забрасывал в сарае строп на балку. Эти слова он попытался вытолкнуть из себя, как покаяние как последнее прости, когда строп, ломая позвонки, захлестнул шею, оборвав его непутевую жизнь.
Всегда ли человек имеет право судить? И даже если такое право имеется, как ему кажется, может ли он не думать о последствиях для других людей, которые никак не виновны перед ним, но чьи судьбы его месть перемалывает как жернова, хищно чавкая человеческой плотью, в том числе и его собственной. На пистолетный выстрел прошлое отвечает орудийным залпом.
